АЛЕСЬ АДАМОВИЧ: УЙТИ ОТ БЕЗДНЫ
В рамках праздничных мероприятий, посвященных 100-летию белорусского кино, на экранах страны показывают выдающийся антивоенный фильм Элема Климова «Иди и смотри». Наш автор, московский кинокритик ЛЕОНИД ПАВЛЮЧИК, работавший в 1970-1980-е годы в белорусской печати и на киностудии «Беларусьфильм», нашел в своем архиве интервью, которое он записал с соавтором сценария, известным белорусским писателем Алесем Адамовичем. Оно было опубликовано в марте 1986 года в газете «Знамя юности». Но многие мысли писателя оказались столь жгуче актуальными, созвучными нашим дням, что мы решили напомнить об этой публикации.
– Александр Михайлович, накануне премьеры фильма «Иди и смотри» и вы, и режиссер Элем Климов неоднократно подчеркивали, что адресуете свою работу прежде всего молодежи. И вот лента идет по экранам, и самый горячий, самый заинтересованный отклик вызывает она как раз у людей молодых. Вы имели возможность познакомиться с частью нашей редакционной почты, содержащей весь спектр оценок фильма. Какой первый и главный импульс вызвали у вас эти письма?
– В эти дни нам с режиссером приходит довольно большая почта – красноречивая, неожиданная и спорящая. Пишут, как говорится, пионеры и пенсионеры, школьники и ветераны войны. Но если иметь в виду письма от молодежи, а именно они составляют львиную долю почты, то в связи с этим я считаю необходимым сказать вот о чем…
Мы, люди старшего поколения, в особенности воевавшего, нередко выступаем по отношению к молодым в роли этаких унылых и докучливых менторов: вы, мол, не знаете трудностей, а мы их познали, вы смотрите на жизнь легкомысленно, а мы в ваши годы… и т. д. Следуя этой нехитрой логике, и нам с Климовым, вероятно, следовало сказать: вот мы сделали фильм о минувшей войне, а ваше дело идти и смотреть и взрослеть. Но нами руководило иное чувство…
Да, этот фильм рожден опытом старшего поколения, страшным опытом войны, к которому и мы с режиссером имеем отношение – я в Белоруссии, республике партизанской, Климов в годы войны жил в Сталинграде… И все же в этой картине, сверх и помимо нашего личного опыта, опыта нашего поколения, мы надеемся, есть очень много и от мироощущения молодого поколения, войны не знавшего, пороха не нюхавшего. Более того, нынешняя молодежь, сама того не ведая, стала если не соавтором нашего фильма, то, во всяком случае, соучастником, что ли, рождения его замысла. Она заставила сделать картину именно такой, какой в итоге она получилась… И если молодежь или какая-то ее часть принимает фильм как «свой», то, думаю, происходит это потому, что она улавливает это чувство, почерпнутое нами у нее же самой.
– Действительно, почта свидетельствует, что подавляющая часть молодежи фильм принимает безоговорочно. «Фильм меня потряс, заставил многое пересмотреть в жизни» – письма-исповеди такого содержания нередки в нашей почте. Есть и более категоричные и экспрессивные оценки, сродни той, что с юношеским максимализмом выражена в письме одного школьника: «Протестую против всякой критики этой талантливой ленты!» Но вместе с тем есть в почте и отклики, выражающие крайнюю степень неприятия. Середины нет – либо восторг, либо раздражение. В чем вы видите причину столь резкой поляризации зрительских симпатий и антипатий?
– Мне отвечать на это вопрос не совсем удобно, поскольку я как бы становлюсь на сторону тех, кому фильм нравится, и начинаю «расправляться» с теми, кому он не по душе. Поэтому я не стану спорить со зрителями, которые картину не приемлют. Скажу только о вещах для нас с Климовым принципиальных, относящихся не к самой картине, а к нашему взгляду на военную тему в искусстве и в кинематографе в частности.
Об этом много ныне говорят и пишут, но, наверное, есть необходимость повториться еще раз: в нашем кино о войне в последние годы происходит какая-то чудовищная деформация трагической жизненной реальности, подмена истинных страданий и боли надуманными, едва ли не опереточными переживаниями. Случаются вещи и вовсе кощунственные: фильмы о войне становятся «приятным зрелищем», они не потрясают. Не тревожат душу, а только вызывают щекочущее чувство эгоистического комфорта. Там, на экране, люди якобы мучаются, якобы страдают от холода, голода, а в зале в это время можно сидеть в теплой шубе, шушукаться с соседкой и безмятежно посасывать мороженое.
Так вот, еще на стадии замысла фильма «Иди и смотри» у нас была заложена сознательная полемика как против такого облегченного кино, так и против той части публики, которая к такому кино привыкла. Мы намеренно шли против этой части предполагаемых нами зрителей, провоцировали на несогласие, спор, рассчитывая вовлечь их в со-страдание, со-участие, со-чувствие. Ну, а если не поймем друг друга, расстанемся при своих непошатнувшихся убеждениях. Судя по почте, с какой-то частью зрителей искомый контакт так и не был найден. Что ж, они считают правыми себя, а мы – себя.
В полученной редакционной почте есть и такой факт: участник войны, доцент пединститута из Кургана Ю. Рабинович, посетивший нашу республику, с болью пишет о том веселье, которое царило в зале во время просмотра фильма учащимися Могилевского СПТУ-30. Автор письма искренне недоумевает: неужели у этих ребят никто в роду не погиб во время войны? Не сгорел в белорусских Хатынях? В этой связи мне вспомнился случай, произошедший с нашей писательской бригадой, когда мы работали над книгой «Я из огненной деревни…». Приехав однажды на место сожженной деревни (ныне восстановленной, расстроившейся), мы нашли на месте бывшего пепелища небольшой памятник, спрятавшийся к скверике. Какое же чувство шока мы испытали, когда за памятником обнаружили школьников, азартно резавшихся в карты! Легко сообразить, что эти ребята – внуки тех, кто сгорел в деревне на том самом месте, где они играли в карты. Но для них это – бесстрастный факт далекого прошлого, факт, который не стал сознанием, переживанием, болью. Почему? Не берусь судить однозначно. Ответ будет зависеть от того, как проходило их детство, о чем они мечтали, чему их учили (и не научили!) в школе, семье, какие они книги читали, какие фильмы смотрели…
(*****)
– Еще во время съемок фильм вы с Климовым на страницах журнала «Искусство кино» говорили о своем стремлении снять предельно честный, правдивый фильм о войне. А это значит – прекрасное называть прекрасным, а страшное – страшным, не отводя стыдливо глаза в сторону. Такая авторская установка в основном нашла понимание среди зрителей. Вот выдержки из их писем: «Фильм потряс меня своей жестокой правдой. Приходить в себя начал только на вторые сутки. Впервые я вдруг понял, что такое война и как это страшно…»; «Этот фильм очень трудно смотреть. Он держит зрителей в страшном напряжении. Мне хотелось кричать от ужаса. Плакать от жалости и ненависти…»; «Элем Климов снял фильм яростный, беспощадный, не дающий зрителю ни минуты для расслабления. Высокий накал держится два часа экранного времени, а финал, когда Флера, выстрадавший судьбу целого поколения, «расстреливает» фашизм, – повергает зрителя в поистине шоковое состояние. Безусловно, нужно иметь мужество, чтобы это смотреть». Но рядом с этими письмами есть и такие, в которых авторы отрицательно отзываются о фильме ввиду того, что не приемлют сцен жестокости и насилия: «Нужно ли такое кино, после которого дома валидолом откармливает жена?»; «Стоит ли показывать эти сцены на экране?» и т. Д. как вы считаете, теперь, когда фильм пошел по экранам, когда есть опыт коллективного восприятия, когда есть эта разноречивая почта, правы ли были вы с Климовым, доходя «до упора» (это ваше выражение) в показе жестоких, кровавых сторон войны?
– Мой ответ на это вопрос будет убежденным: войну на экране, в литературе надо показывать войной, а не слезливой мелодрамой. Потому что еще никогда правда – даже жестокая – не была во вред людям, а на полуправде или лжи замешаны все трагедии человеческой истории… И в этом смысле задача нашего фильма была еще и в том, чтобы показывая жестокость и насилие, обнажить и развенчать на глазах у зрителей, разоблачить тех, кто несет страдания и боль в наш мир.
Не все считают, что это может быть предметом и целью искусства. В частности, помимо авторов писем, протестующих против показа сцен жестокости и насилия на экране, есть у нас оппоненты и посерьезнее, которые, возможно, на наш фильм не пойдут вовсе. В Пущино, под Москвой, существует школа, в которой проводится интересный, благородный эксперимент, суть которого заключается в том, что учителя воспитывают школьников преимущественно и исключительно на примерах доброты, надеясь, что зло – даже активное – в такую облагороженную душу не проникнет. Так вот они в принципе не поведут детей на такой фильм, чтобы не травмировать их сознание показом того зла, что существует в мире.
С какого возраста смотреть подобные фильмы – это действительно проблема, и серьезная. Но мне довелось встречаться с этими педагогами, и они задавались более глобальным вопросом: надо ли вообще делать такие фильмы, писать повести вроде «Карателей»? Лучше бы не делать и не писать – я тоже согласился бы с радостью с этим. Если бы такого уже не было в жизни, если бы не жило это в обожженной памяти нашего народа, не совершалось и сейчас в мире, не грозило из будущего. Кто может поручиться, что полное отсутствие знания о таком зле не повернется беззащитностью, беспомощностью перед ним? Как это, увы, случалось со многими в годы минувшей войны.
Но тут я охотно признаю за этими увлеченными педагогами право не соглашаться ни с фильмом, ни с подобной прозой: люди эти не просто критикуют. Они дело делают, ищут свои пути в нашем сложном мире.
А вот кто не ищет, кому давно все и навсегда ясно – тут другой разговор. Есть у меня письмо от режиссера областного театра. Так вот он, споря с фильмом, снова повторяет, что чувство жалости, к которому, мол, только и взывают авторы, – «не самое высокое чувство».
Уродливая практика фашизма показала: жалость не только высокое, но из числа самых высоких, совершенно обязательное для человека чувство, без него нормального сообщества людей не бывает. На сколько шагов отошел, ушел от чувства сострадания чужому горю, беде, муке, ровно на столько шагов он приблизился, опасно приблизился, к фашистской психологии. Кем бы сам он себя ни считал.
Алесь Адамович и Леонид Павлючик в редакции газеты «Знамя юности», 1986 г.
Полная версия – в «НЭ» № 10, 2024