Ночью прямо за дверью – небо.
Марухин взял ведро, перешагнул порог и засвистел.
– Сияния?
– И лебеди.
Набросив ватники, мы вышли на крыльцо. Недалеко от нас за темным лесом кричали сотни лебедей. Каждый год они здесь собираются перед отлётом, лебединый вокзал…
В холодном воздухе звенели голоса, напоминая отдалённый лай собак, и высоко над нами текли зеленоватые сияния неуловимой формы, в одно мгновение они перебегали небо – я видел скорость света!
Пронзительные крики птиц и светлый холод ночи довели нас до озноба.
– Ну, хватит.
Вернулись в теплый дом. «Скрипят телеги в полуночи будто лебеди растревоженные…».
Марухин знает этот скрип телег, рыдание и голошение несмазанного колеса… В детстве его украли и возили в таборе цыгане. Почти у каждого есть что-то затаенное от самого себя.
Особенное свойство памяти – не помнить то, что знаешь.
Какие вкусные! – засохшие баранки и завалявшиеся в рюкзаке фруктовые конфеты «Слива».
Сегодня я обнаружил их, и вот мы наслаждаемся вечерним чаепитием.
Тихий ужин в лучах керосиновой лампы, легкое радостное тело…
– Скоро старость! – весело сказал Марухин и на лету поймал стальную ложку, выскользнувшую из пальцев.
– Пока она летела, я подумал, что придется её помыть, ну уж нет! От стола до пола – меньше метра. Время падения – о… секунды. Но я ее поймал! Сколько же мне сейчас? По паспорту или по сообразности движений?
Напившись чая, мы чувствуем приливы сил и спать не хочется, как в юности. Сияния из приоткрытой дверцы дрожат на стенах, на полу. Можно лежать, мечтать и слушать ветер, завывающий над нами, хоралы Баха, соло для печной трубы, многоголосие чердачных песнопений. И чем они тоскливей, тем уютней в доме.
Река – до дна прозрачная. На холме шелестят золотые осины.
Олег надел красивую рубаху и, улыбаясь, говорит:
– Для соответствия.
Марухин с удивлением присвистнул.
– И у меня есть новая рубаха…
– Надень!
Марухин открывает чемодан. Рубахи нет.
– Потом найду.
Выходим на крыльцо. Олег смеется…
– Он завернул в нее НЗ.
О, Марухин! Неисчерпаемы твои запасы провианта и благородного умения терпеть гостей, пережидать унылые дожди, сиять фонариком под мокрыми осинами и ёлками,– в ожидании хода лососей, чистить песком и можжевельником посуду, красиво резать рыбу на доске, раздеться на ветру и, окунувшись в ледяную воду, достать блесну, застрявшую между камней. Мокрое золото сверкает на ладони.
– Оставь её себе, Марухин!
Марухин движется легко, почти неслышно, не помню, чтобы он упал или споткнулся, позовёшь – мгновенно просыпается.
Легко несет два рюкзака, не укоряя взглядом. Седые волосы облагородили его лицо. Отзывчивость и деликатность стали тоньше. Однажды я читал ему стихи – капля неба согрелась на лбу, – он молча показал мне руку, покрытую мурашками.
Одни с годами потеряли свою порывистость и стройность, их лица превратились в сморщенные старые грибы, а Марухин набрал.
Думаю, что незаметно для себя он стал подражать своему отражению и в мыслях появилось соответствие внешнему облику. Раньше он был идейно правильным и осторожным, но похороны старых режиссеров и бедных кинооператоров, крамольные слова у гроба, поминки с неожиданными откровениями – свели его с намеченной дороги на тропу, засыпанную золотыми листьями. Она ведь никуда не уведёт, только к реке.