ЛЕОНИД ПАВЛЮЧИК, кинокритик (Москва)
Яблони его детства
Вспоминая народного артиста Беларуси Михаила Пташука
Мы познакомились с Мишей – страшно подумать! – почти полвека назад. После окончания Ленинградского университета я распределился в Минск, в задорную и очень живую по тем временам газету «Знамя юности», где уже дважды бывал на практике. Безумно влюбленный в кино, я в первый же свой рабочий день позвонил на студию «Беларусьфильм» и поинтересовался, о съемках какого фильма можно сделать интересный репортаж для газеты. «Езжайте в Смолевичи, там как раз режиссер Михаил Пташук снимает телесериал «Время выбрало нас», – ответили мне.
Назавтра я был уже на знаменитой натурной площадке «Беларусьфильма», где многое меня, новичка в мире кино, приятно поразило. По моим тогдашним ощущениям, в Смолевичах можно было делать кино на любую тему – от детской сказки до эпической народной драмы. Собственно, так оно в реальности и происходило: Леонид Нечаев мог снимать в одном углу огромной натурной площадки своего очаровательного «Буратино», а в другом конце Михаил Пташук обживал декорации сожженной школы для своего фильма «Время выбрало нас». Он встретил меня – огромный, шумный, со взлохмаченной рыжей гривой – без всяких излишних церемоний. Сунул перепачканную сажей лапищу для приветствия, сразу предложил общение на «ты», хотя к тому времени был уже набирающим известность режиссером, успевшим поработать в театрах Москвы и Казани, поставившим прелестный фильм «Про Машу, про Витю и морскую пехоту», а я, повторяю, только что закончил журфак.
Мы много говорили тогда о кино, о его новом фильме. Сошлись на любви к Тарковскому, к его Учителю Георгию Данелия, к недооцененному на тот момент белорусской критикой фильму Виктора Турова «Я родом из детства». Меня порадовало, что Пташук, к которому я проникался все большей симпатией, не пытался «вешать лапшу на уши» молодому журналисту, чем так любят грешить многие его коллеги. Помню, он отдавал себе трезвый отчет в несовершенствах сценария фильма «Время выбрало нас», который тут же предложил почитать мне и высказать свои соображения, в первую очередь, критические.
К слову говоря, он так поступал всегда – каждую новую работу обязательно проверял на своих друзьях, коллегах: охотно давал читать сценарии, показывал отснятый материал – и все просил быть построже в оценках. Случалось, он отказывался от сценариев едва ли не накануне запуска, но если брался за работу, то вгрызался в материал всерьез. Помню, как он измучил меня во время окончательной «доводки» фильма «Знак беды». «Леня, подумай, как усилить финал», – вопрошал он, в десятый раз прокручивая пленку с последними, трагедийными аккордами фильма, на мой взгляд, безупречными. Он же так не считал, и мучил меня, работавшего тогда членом сценарной коллегии «Беларусьфильма», мучил своего старшего друга Виктора Турова, мучился сам…
Но до этого этапного кинополотна в его судьбе еще надо было дожить, дорасти. Предстояло сначала поднять пятисерийную глыбу фильма «Время выбрало нас», что для режиссера, снявшего до этого лишь две достаточно безмятежные детские картины, было делом по-своему непростым. И не все, надо сказать, ему в итоге удалось, хоть лента и была впоследствии удостоена премии Всесоюзного Ленинского комсомола. Конечно же, фильм «Время выбрало нас» местами напоминает расхожие партизанские «боевики», схожести с которыми Пташук, кстати сказать, в разговоре со мной опасался. Есть в картине и традиционные сюжетные повороты, словно взятые напрокат из тех лент, где война представала в облегченном изображении. Особенно грешат этим начальные серии фильма, в которых приключенческая интрига вступает в противоречие с трагической реальностью первых дней войны – ее страшной неразберихой, напрасной кровью, горячим июньским потом. Да и в диалогах героев-партизан многовато риторики, словесной выспренности, которую режиссер видел в сценарии (мы об этом много говорили), но так и не смог преодолеть. И все же…
И все же работа над этим неровным, но постепенно набирающим искренность и силу фильмом стала для Пташука важной вехой. Стала школой профессионального мастерства, нравственного мужания. Я помню, как поразил его вал писем, который пришел на студию после демонстрации ленты по ЦТ. Особенно потрясло его письмо из Мордовии от женщины по фамилии Пташук, которая в первые дни войны потеряла под Брестом сына, и, увидев знакомый до боли материал и соотнеся его с фамилией режиссера в титрах, загорелась святой материнской надеждой. А сам режиссер отныне всерьез загорелся военной темой, к которой, как мне кажется, был «приговорен» всей своей судьбой. Миша ведь принадлежал к тому поколению, которое война на исходе, на излете, но все же опалила своим огненным дыханием. Он родился в 1943 году, в землянке на окраине деревни, в которой мать пряталась от гитлеровцев. Не каждому жизнь дала такой трагический, страшный опыт в самом начале жизни…
– Когда погружаешься в материал, связанный с войной, – рассказывал мне Миша, – то каждый раз не покидает ощущение, что ты все это видел сам. Тем более, что эхо войны настигало нас, «подранков», то жестоким голодом, то взрывом снаряда под ногой неосторожного пацана (несколько моих друзей-одногодков стали инвалидами), то запоздалой вестью о гибели отца. Моя мать в 27 лет осталась одна, пережив смерть мужа и двоих детей. Страшно подумать, каково ей было начинать жизнь на пепелище прошлого…
Миша часто возвращался в своих разговорах к маме. Он любил ее очень искренней, я бы даже сказал, истовой любовью. При всякой возможности ездил в деревню Федюки на Брестчине, где она жила. Устраивал там премьеры своих картин. Снял неподалеку от своих родных мест фильм «Возьму твою боль» – в том числе и потому, что хотел быть поближе к маме. Привозя ее в Минск, устраивал для нее консультации у лучших врачей. Он буквально почернел, потерял себя, когда мамы не стало. В его разговорах часто проскальзывало: «Когда мама была еще живой…», «Теперь я сирота»… Неудивительно, что тема материнской самоотверженности стала одной из главных в его творчестве. Этой светлой и горькой нотой пронизаны многие его картины. Они так и идут в его фильмах рядом – Война и Мать. Как две вечные и непримиримые антитезы. И мать всегда оказывалась сильнее войны – даже если она и погибала, как это происходило в выдающемся, на мой взгляд, фильме «Знак беды» по повести Василя Быкова.
С образом матери был связан еще один замысел Михаила Пташука, увы, нереализованный. Помню, мы делали с ним интервью. Поговорили, как мне казалось, обстоятельно и подробно. Утром – звонок: «Я сейчас приеду». Вошел, как обычно, взлохмаченный, с красными (как выяснилось, от бессонной ночи) глазами, положил на стол крупным, размашистым почерком исписанные странички: «Я написал это ночью. Отредактируй, поправь, убавь, что считаешь нужным, но это обязательно должно войти в интервью. Тут то, что меня сегодня по-настоящему волнует». Было бы грешно не процитировать здесь хоть кусочек из того рукописного текста, который я храню в своем архиве:
Полная версия – в «НЭ» № 3, 2024.